Ильин Роман Кириллович ИСПЫТАНИЕ ЖИЗНЬЮ
Ноябрь 1937 года. Я, молодой солдат одной из воинских частей Батуми, пришел в увольнение домой и увидел озабоченное лицо отца — главного бухгалтера Аджарского обкома партии.
— Наступает тревожное время. Уйду из обкома, — сказал он.
Я тогда не придал значения его словам. Подумаешь, уйдет из обкома. Значит еще куда-нибудь устроится работать.
8 декабря я снова пришел в увольнение и узнал, что в доме был обыск, отец арестован. За что?
У современных партаппарагчиков, наверное, вызовет улыбку то, что у моего отца были темносиние брюки с аккуратной заплаткой на залу и он в них ходил на работу, причем всегда пешком, Я знал отциа как честного человека и потому, когда в роту пришли два незнакомца в военной форме и сказали мне, чтобы я на комсомольском собрании части публично признал отца врагом народа, я потребовал доказательств.
Их мне не предоставили и, собрание, разумеется, не состоялось.
Прошло время. 10 марта 1938 года меня прямо со стрельбищ неожиданно вызвали к командиру части. Едва я переступил порог его кабинета, как ко мне боосились два незнакомца и схватили за руки. Один из них произнес;
— Шпионил, сволочь!
С одежды сорвали петлицы, с фуражки — звездочку. Никаких объяснений они не слушали, а швырнули в машину и увезли.
Камера внутренней тюрьмы НКВД. Допросы, в три часа ночи и улыбающийся следователь Беседин, как он представился. Ни в какой шпионской деятельности я, 22-летний паренек, признаваться не мог. Это был полнейший абсурд!
— Мы ошибок не делаем! — грозно кричал мне следователь. — идите, подумайте!
В тесной камере на 13 человек при 300 граммах хлеба и ковшике бурачной воды в сутки думать было несладко. Я со страхом смогрел на соседей по камере, которые «думали» уже месяц, а то и больше. Сквозь их посиневшую кожу явственно проступали ребра. Но не все «доходили» до смертного одра, иных после пыток мы уже не видели живыми. И я понял, что отсюда выход только один — смерть.
На третьем допросе следователь уже не вел речь о моей «шпионской деятельности». Он обвинял меня в восхвалении Бухарина, в агитации против советской власти.
— Так будем признаваться или как? — следователь показал взглядом на лавку, где лежали разрезанные велосипедные покрышки, представлявшие собой орудие пыток.
Я понял, что сейчас будут бить. Я был молод, мне хотелось жить. А буду ли я жить, если сейчас мне отобьют почки пли печень? И я сказал:
— Давайте, я подпишу.
Мне повезло. Обвинительное заключение, что я подписал, касалось только моей судьбы, то есть я не был сообщником какой либо подпольной организации. что так практиковалось в НКВД для массовости арестов, и моя подпись больше никого не тянула за собой в преисподню ГУЛАГа,
Суд был скор — всего 6 минут. Статья 68, пункт 10 — 10 лет исправительно-трудовых лагерей и 5 лет поражения в гражданских правах после срока заключения,
И вот Батумская тюрьма. Страшная, мрачная, у самого синего моря. А спустя неделю меня отправили в «столыпинском» вагоне в Тбилисскую тюрьму, где в камере на 100 человек мы всю ночь кормили своей кровью ненасытные полчища клопов, Потом были камеры попросторнее — на 200 человек. И все до отказа наполнены такими же сермяжными, как и я, людьми, молодыми и старыми, так и не осознавшими до конца — за что?!
Настал август. По тюрьме поползли слухи, что готовится этап. Куда? Когда повезут? Эти вопросы волновали всех. И вот в середине августа, после долгого сидения в камерах, меня, в числе многих, вывели впервые на воздух. Закружилась голова, А вокруг — конвой с овчарками.
На вокзале погрузили в «телячьи» вагоны, человек по сорок в каждый, и 45 суток поезд мчал в глубину России, Все дальше на Восток, все дальше от курортного города Батуми, где был мой дом.
Наш долгий путь прервался на глухом заснеженном разъезде. Безлюдном. Кругом только степь. Метет легкая поземка. И морозец, градусов 15—20.
— Выгружайся! Становись по четыре! раздается команда. — Шаг вправо, шаг влево — считается побегом! Стреляем без предупреждения!
Колонна медленно двинулась по едва приметной заснеженной дороге, оставляя за собой узелки, чемоданы, которые стали не под силу истощенным заключенным. И вдруг — выстрел, другой. Оказалось, стреляли в людей, которые, обессилив, не могли идти и падали в снег.
Конвой торопил. На заснеженную степь надвигались сумерки, а вытянутые в длинную колонну заключенные еле передвигали ноги. Кажется, уже и холод не мог подгонять изможденных людей.
Наконец, впереди в полутьме показались какие-то приземистые строения. И ни одного огонька, ни дыма над трубами.
Конвой остановил нас, у одного из таких строений отворились двери. Весь этап вполз в полутемное помещение, двери закрылись, и мы начали осматриваться. Строение оказалось гигантским овощехранилищем Джулунского совхоза под Хабаровском. Заключенные разместились на самом верхнем ярусе стеллажей, сбившись в кучу и стараясь согреться.
Среди ночи где-то внизу вдруг раздался крик:
— Спасите, помогите!
Но никто не сдвинулся с места. Что случилось во мраке ночи? Может, кто-то упал со стеллажей, может, уголовники кого-нибудь грабили. Да и что могли сделать обессиленные люди в полном мраке, если даже к утру не могли своим дыханием согреть температуру помещения до нуля градусов.
Утром приехала походная кухня. Нам раздали по куску хлеба и по черпаку горячей каши — кому в шапку, кому в консервную, банку, кому в рукавичку. Затем ворота захлопнулись и снова все смолкло. Предстояла еще одна жуткая ночь. Сколько она унесла человеческих жизней, сказать трудно.
На следующее утро вновь открылись ворота, но никто из заключенных не вышел наружу. Лишь крики в лицо конвоирам:
— Расстреливайте! Что стесняетесь?! Это лучше, чем морить нас!
Через час появился какой-то военный. Было заметно, что о« волновался:
— Граждане, ночеватьтут больше не будете. Я ручаюсь за это. Выходите и примите пищу, — сказал он.
Заключенные молча двинулись к походной кухне. Какой-то парнишка робко попросил раздающего;
— Дядя, дай еще черпачок.
По вместо добавки он получил удар черпаком.
Конвоирам и обслуживающему персоналу на политзанятиях ежедневно внушалось, чтобы они не входили в контакт с заключенными, мол, все они шпионы, фашисты, вредители, злейшие враги советской власти и любимого товарища Сталина. При таком «политобразовании» для конвоиров «своими» были уголовники. Осужденных по «политическим» статьям за людей не считали.
Вечером стали прибывать крытые брезентом грузовики, в них сажали по 40 человек в каждый. И снова в путь.
Знаменитая Хабаровская пересылка. Я вошел в огромный барак с трехъярусными нарами. Забвшись на самый верхний ярус нар, я уснул, как убитый. Разбудили в четыре утра и повели на завтрак. У входа в столовую долго маршировали по грязи, появившейся из-за оттепели.
На завтрак подали вонючую кашу. Ее я есть не мог, да и другие тоже. Мы были ряды теплу, когда вновь вернулись в барак.
— На завтрак лучше не ходить, — сказал мне сосед по нарам. — Обед — другое дело, дают хлеб. Он был прав, и мы так и делали.
Октябрь. За колючей проволокой невдалеке стоял небольшой барак. В полуоткрытом проеме дверей стоит высокая темноволосая женщина. На ее похудевшем стане ветер зло треплет выцветшее платье. А к ногам женщины зябко жмется лет четырех мальчик. Эта картина запомнилась мне на всю жизнь. Старичок-истопник сказал мне, что в том бараке — жены бывшего высшего командного состава Красной Армии. И их дети. Но дети-то здесь зачем?!
В конце октября несколько сот «политичечких» собрали в этап. Погрузили в машины. Повезли, Куда?
Оказалось, не так и далеко. Если ехать от Хабаровска а сторону Биробиджана, то на пути попадется небольшая станция Бира. А от Биры железнодорожная узкоколейка вела на Север в нехоженную тайгу.
Паровозик <кукушка> стоял под парами. Нас погрузили на открытые платформы, и снова в путь, в молчаливую таинственную тайгу.
И вот Бирлаг, или бывшее штрафное одиннадцатое отделение исправительно-трудовых лагерей, или в обиходе — лагерь смерти.
Зона представляла собой территорию, обнесенную со всех сторон трехметровым бревенчатым забором с вышками по углам, чем-то напоминающими фантастических марсиан из книги Герберта Уэллса "Война миров". В бараках было тепло, так как заключенные, идя "домой" с работ на лесной бирже, брали с собой дрова.
На следующий день меня этапировали в другой лагпункт, который назывался Ново-Новогодний. Располагался он у подножия высокой сопки, верхушку которой окутывал снежный туман.
Какие-то несчастные возвели бараки и вышки этого лагеря на своих костях, и их братские могилы затерялись в таежной граве. Я читал, что где-то на подобных могилах ставили бирки, отметки. Здесь их не было.
Нам, новеньким, объявили, что в первый день мы все получим по пайке хлеба в 500 граммов и горячий приварок на брата, а завтра — кто сколько заработает,
С рассветом бригада заключенных из 16 человек с колунами и большими пилами — краскотами в сопровождении двух стрелков отправилась на работу. Километра полтора мы долго карабкались по глубокому снегу вверх на сопку. Потом выбирали «выгодную кубатуру» и принялись за дело. Моим напарником был такой же молодой парень, как и я, не державший раньше в руках пилу, но работа спорилась. Мы завалили две ели тридцатиметровки, обломали мохнатые ветки и раскрежевали стволы на шестиметровые бревна. Сучья стащили в кучу. Несмотря на то, что одеты мы были в бушлаты и ватные брюки не одного срока службы, в «кордовые» из автопокрышек ботинки, а морозец был градусов под двадцать, пот с нас лил в три ручья, и что же,с наступлением сумерек, когда наш рабочий день кончился и мы пришли в лагерь, нам объявили, что дневную норму мы выполнили только на 50 процентов. За это нас лишили горячего приварка, выдав лишь по 400 граммов хлеба.
Ночью, лежа на нарах, нас всех одолевали думы, что при такой работе и таком питании нас всех ждет неминуемая смерть. Но, как говорится, не было счастья, да несчастье помогло. Как-то наш бригадир умудрился так «закрыть» наряды, что мы получили и горячий приварок в виде полусырой соевой каши, от которой почти у всех в бригаде приключилось расстройство желудка. А так как на нашем лагерном пункте никакого мед-обслуживания не было, то нас всех отправили на центральный участок. Там, по милости приехавшей из Биры молодой медработницы, я пролежал в лазарете около месяца. Это был неожиданный отдых. А тут еще при выходе из лазарета мне вдрут повстречался Мишанька - цыган из блатных, которым мне довелось познакомиться в Батумской тюрьме.
— Слышь, солдат, нашему пахану писарь нужен. Давай к нам, ты ж грамоте обучся, — сказал он,
— А кто ж меня отпустит?—засомневался я,
— Не твоя забота. Пошли, не пожалеешь.
Пахан, простоватый на вид сорокапятилетний мужик, придирчиво осмотрел меня и спросил:
— Наряды, рапортички и прочую муру писать сможешь?
— Да. — ответил я.
— Тогда кидай свои шмотжи на верхний ярус нар, завтра в моей бригаде на работу пойдешь,
"Блатная" бригада пахана Петро занималась погрузкой леса в вагоны. За работу — 700 граммов хлеба, "первое" и "второе" на обед и завтрак с ужином. Для "политических" такое пиршество было немыслимым счастьем. Мне же повезло только благодаря тому, что я попал в бригаду отпетых воров первого класса, я оставался жив, Boкpуг же меня разыгрывались трагедии. От непосильной работы на лесоповале и при скудном питании люди быстро превращались в доходяг и умирали.
Прошло четыре страшных года моего заключения. Внезапно меня оторвали от «блатной» бригады пахана Петро и отправили в неподалеку расположенный лагерный пункт. Его начальник крымский татарин Манвелов ввел свой закон для заключенных: не выполнил дневную норму— иди с вахты в карцер. В него я угодил на второй пень пребывания в этом лагере.
Карцер представлял собой каменное, помещение 3 на 3 метра с небольшим зарешеченным окном, но без стекла. И вот в это окно смотрит на вас холодная ноябрьская ночь, а на дворе мороз градусов 30 или 40. Мы, человек пятнадцать несчастных, всю ночь ппостояли на лютом холоде. Будь нас один или двое, то к утру, как обычно, из карцера вынесли бы окоченевище трупы.
Вскоре мне снова повезло. Меня приставили кубовщиком кипятить воду на кухне при лазарете. В мои обязанности входило мыть кухонные кастрюли, и то значило, что я избегну голодной смерти. Да что там говорить обо мне, если я мог позволить себе, хоть и с оглядкой, подкармливать одного знакомого бухгалтера, тоже из «политических»,
Так я перезимовал, А в марте снова на лесоповал. Но в Сибири и в марте — зима. Морозы лютуют. Собрались у костра человек пять седобородых профессоров заключенных, выкинутых из университетов на лесоповал. Подскочил прораб из вольнонаемных и зашипел:
— На курорт приехали?! В карцер захотели?!
Профессора, с трудом передвигал ноги, побрел к лесосеке. Только один неуклюже повалился прямо в угли раскиданного прорабом костра. Бросились к нему заключенные. чтобы затушить тлеющую телогрейку. а он мертв.
И концу апреля от постоянного недоедания и непомерных работ и я стал похож на тень. Но вот, как-то в один из солнечных дней нас не вывели на работы. Во дворе зоны поставили столы, а за ними — незнакомые нам люди. Оказалось, отбирали специалистов на какой-то завод. Я представился электромехаником.
Наскоро проверив мои знания, меня записали в список спецов, в числе других 30 заключенных.
Вечером я был свидетелем громкого разговора между начальником нашего лагеря и начальником незнакомого нам конвоя.
— Прошу выдать формуляры на отобранных нами специалистов.
— Есть распоряжение людей из лагеря не выпускать.
— Вы можете показать его?
— Нет. Но я же сказал...
— А у меня письменное распоряжение начальника управления лагерей. Вы знаете, что сейчас все направлено на индустриализацию страны? Это первостепенно!
Наутро нас собрали в этап, и веселый паровозик «кукушка» вывез нас из этого ледяного дантова ада.
На станции Бира нас ожидало чудо — медицинская комиссия. За пять лет лагерей мы и забыли, что на свете существуют люди в белых халатах, И их заключения о нас было однозначным: мы — больные люди и нам необходим месячный отдых и лечение. Но мы отдыхали два месяца. Затем был снова этап и пять лет работы на одном из уральских заводов. И было осмысление прожитого. И тысячи вопросов «почему?» Почему для меня, молоденького солдата, будь я сам ангел во плоти, не было выхода из тюрьмы НКВД, кроме пути в сибирские лагеря смерти? Почему нас везли в закрытых вагонах 45 суток по ночам, днем скрывая, как краденый товар, на запасных путях? Почему Бирский лагерь смерти, унесший не одну сотню тысяч жизней, находился в глухих нехоженых дебрях Сибирской тайги? Почему архивы ГУЛАГа по приказу Сталина тщательно скрывались, я затем уничтожались? И еще было много таких «почему?» Ответ же для меня был один: Сталин и его окружение боялись русского народа! Боялись его — расстрелянного, согнанного гнить в лагерях смерти. Но жив был дух русского народа. Невидимый, неосязяемый, он заставлял, трепетать грузинскпго тирана и его подхалимов,
О, Русь! Обманутая Русь! Ты все таже..
Р. Ильин, Усмань
Ильин Р. ИСПЫТАНИЕ ЖИЗНЬЮ // Новая жизнь. - 10 окт. - 17 окт. - 31 окт. - 21 нояб.
Роман Кириллович Ильин жил в Усмани, в районной газете публиковались его стихи.
БирЛаг был организован 13 апреля 1939 гола. Был в подчинении системы ГУЛАГ и УИТЛК по Хабаровскому краю с 13 апреля 1939 года; с 28 февраля 1940 года УИТЛК по Хабаровскому краю: с 15 августа 1940 года подчинялся ГУЛАГ (УЛН), а с 26.02.1941 годa подчинялся УЛЛП.
Почтовый aдpec Бирлаг: ст Бира. ДВЖД, п/я №258.
Численность заключеных на I января 1940 года— 12 866 з/к; на I июля 1940 гола—11 261 з/к (УРО), на I января 1941 года — 12 007 з/к: на 1 июля 1941 года — 10 266 з/к, на января 1942 года - 9 408 з/к.
Для сравнения: на 16.01.45 года в 27 подразделениях
УИТЛК УИКВД Хабаровского края содержалось 32245 заключенных, 1827 директивников, 745 человек в
рабочих колония. Paботало 3064 человек вольнонаёмного состава и 2716 - военизированной охраны. Начальником системы БирЛага с 1 сентября 1939
года пно 16 января 1942 года бьы М.И.Еремеев. Все лагеря при реорганизации ДальЛага организованному тем же УИТЛК НКВД по Хабаровскому краю, оставаясь в тоже время самостоятельными лагерными единицами ГУЛАГа. Однако, на УИТЛК НКВД по Хабаровскому краю был возложен постоянный и систематический контроль за деятельносчтью ИТЛ, а на ГУЛАГ - общее руководство ИТ лагерями.