По широкой улице стройными рядами шли молодые парни. На все лады заливалась гармонь. Вслед за колонной в праздничных нарядах шли девушки. Бойкие частушки сменялись песней о горькой рябине, что склоняла голову до самого тына, о золотой пшенице, которой конца и края невидать.
Уходили парни на военную службу, матери и невесты их провожали. И это были не слезные проводы, а радостное шествие, праздник народа, посылающего своих детей охранять Отчизну свою...
—А знаешь... Хорошее это дело — служба, — проговорил Иван Зорькин, мой товарищ по работе.
— Приходит человек из армии — и не узнать его: подтянутый, вежливый, рассудительный. От прежней мешковатости ничего не остается.
— Сам-т о служил?
— Служил, как же... Забылось многое, а как приказ военкома выполнял и по сей день помню. Было это в первые годы войны.
Приносят  мне повестку из военкомата, приказывают срочно явиться. Все, думаю, воевать отправлюсь. А во мне еще мальчишество, озорство крепко сидело.
Прихожу. В приемной комнате встречает меня какой-то белобрысый парнишка и шепчет;
— Будут посылать в Колещатовку, отказывайся. На чем туда доберешься в такую мокредь? Я...
Не успел договорить белобрысый.
— Допризывник Зорькин, к военкому, — сказал дежурный.
Захожу, рапортую, почти повоенниому, что, мол, явился такой-то по вашему приказанию.
— Вот вам повестка на имя Григория Петровича Семушкина жителя села Колещатовки. Доставьте немедленно. Семушкин к восьми часам утра должен бытьв  военкомате.
Хотел было раскрыть рот, чтобы воэразить, а военком как рявкнет:
—Ясно, допризывник Зорькин?
—Так точно, товарищ военный комиссар!
Вышел, а сам думаю: чего ж тебе ясно? На дворе темнота, хоть глаз выколи, дождик мелкий моросит, колючий такой. Грязища— ноги не вытащишь. А до Колещатовки, сказывали, не меньше двадцати километров. Да и где она, эта Колещатовка?
Дали мне, как и положено привыполнении боевого задания, винтовку и пять патронов. Проверил, не учебные ли. Нет, настоящие, боевые. Как и положено.
— Эх, ты, вояка, — скривил губы белобрысый. — Волки слопают, как пить дать... Знаю те места.
Руки чесались, хотел дать по зубам насмешнику., да удержался -— нельзя отвлекаться при выполнении боевого задания.

Пришел к отцу в райпищекомбинат.
Там он директором работал. Сказал, чтоб не ждали домой до утра., а сам затвором клацаю, даю понять, что дело мне поруччено не шуточное.

— Задание, говоришь? Боевое? — усмехнулся отец.— Что ж, выполняй. Дорогу знаешь?
— Язык До Киева...
— Вот что. Бери-ка лошадь. Седла нет, фуфайку подложишь.
И я поехал. Конь бойко топал ногами, разбрызгивая по сторонам густую липкую грязь. Выехав за  околицу, постучал в окно крайней хаты.
— Далече, сынок? — спросил хозяин, осветив меня, фонарем.
— В Колещатовку, дедушка. Я правильно еду?
— Верно, сынок. Держи пока по столбам, а как последний минешь, сворачивай вправо, и вдоль лесочка... Там дорога прямая.
— Спасибо, дедушка.
Черная, мокрая ночь окутала меня еще плотнее, когда хозяин, погасив фонарь, скрылся в хате.
Я потянул уздечку, и лошадь рысью понесла меня в темноту.
Ездить верхом я не умел, но держался довольно сносно. Фуфайжа подо мной начала сползать, и я придержал коня. Так лучше. Тише едешь, дальше будешь. Телефонные столбы без проводов едва приметными серыми лентами проплывали на черном, как деготь, ночном фоне неба.
Проклятый дождь не утихал. Косыми колючими иглами он обжигал лицо, забирался за воротник.
Я мысленно благодарил отца за его предложение взять лошадь.
Пешком в такую слякоть не дойти.
Но что это? Кажется, лошадь всхрапнула? По телу огнем пробежала омерзительная дрожь, вспомнился белобрысый паренек.
Неужели и впрямь волки? Быстро снял с плеча винтовку, вставил обойму и вогнал патроны в магазин. Последний дослал в патронник, снял предохранитель. Еду. Вокруг тишина. Слышно лишь посипывание дождя и бульканье жижи под копытами лошади.
Зубы перестали выбивать чечетку, только спина покрылась испариной, да лбу выступил холодный пот.
С эими ночными разбойниками шутки плохи, зацапают - и пикнуть не успеешь.. Такая ночь  - для них одно раздолье.
Может и прав белобрысый парень. Пальнуть на всякий случай? Палец лег на спусковой крючок. Гулко грянул выстрел. Лошадь тот час  взвилась на дыбы, а я кулем свалился в грязь. Теперь волки — в рассыпную, подумал я, выбираясь из лужи.

Предаваться унынию было не время, и, забросив винтовку за спину, я кинулся искать злополучного коня.
Второпях налетел на столб, да так треснулся лбом, что в глазах за кружился искрометный фейерверк. Не сомневайся, смешон я был тогда. Растерялся вконец. А вдруг волки коня сожрут? И зачем я послушался отца? Уж лучше бы пешком. Надежнее.
Но конь оказался смирным. До моих ушей из кромешной тьмы донеслось его легкое, извиняющееся ржание. Вскоре я нашел коня. Но взобраться на него не смог. Сказалось неумение, да и сапоги, облепленные густыми комьями грязи, не позвляли отрваться от земли, пришлось вести лошадь на поводу. И только тут я обратил внимание, что иду не по скользкой дороге, а по пашне. Остановился. Напряг зрение, огляделся. Столбы исчезли. Дорога где-то рядом. Но, где? 
Впереди, сзади, слева, справа? Кругом чернильная тьма.  Даже лошадиную морду не видно. . Идти наугад?  Нельзя. На край света протопаешь. А стоять столбом - дело?  На лбу вдруг защемило. Потрогал - ничего шишка, какая положена после такого удара. И решился - шагнул туда, куда лицом стоял. Конь заупрямился, я дернул за уздечку, и он повиновался. Умная лошадь, рассудил я, подчиняется даже мне. Шел долго. Дороги не было. Повернул назад. Лошадь опять заупрямилась, норовя повернуть куда-то в сторону. Я даже раза два стукнул ее по морде, раздосадованный еще и тем, что она впотьмах наступила мне на пятну. И опять я побрел куда плаза глядят. Да только проку от них никакого. И взажмурки можно было так идти.

И вдруг под ногами я почувствовал твердую почву. Кончилась раскисшая вязкая пашня. Возликовал я. Значит, вышли на обочину дороги. Радостно, как мне показалось, заржала лошадь. Я прибавил шаг и... вот проклятье!  —  повалился на копну мокрого сена. Чуть не заплакал с досады. А лошадь, как ни в чем не бывало, накинулась на сено. Известно, скотина. Весь смысл, жизни для нее в клопне сена заключен...
Что было делать? Куда идти?
—А ты бы зарылся в сено, да выспался до утра, — прервал я воспоминания Зоркина.
— Я так и сделал. Только не думал спать. А вдруг в самом деле волки накинутся? Уздечку к ноге привязал, винтовку перезарядил. Хоть и промок до нитки, а в сене согрелся и, представь, уснул. И снится, будто напали на меня разбойники и начали стаскивать сапоги. Рожи у них страшные, а ноги босые, грязные. Схватил винтовку, да как бабахнул в самого главного бандюгу и... проснулся. И не пойму. Проснулся, а сапоги-то с меня продолжают снимать. Раздвинул сено... Тьфу ты, напасть какая! Увидел кивающую лошадную морду, вспомнил привязанную к ноге уздечку.
Вскочил. Меж рваных туч ослепительно сияло солнце, дождь перестал. Из лесу доносилось разноголосое пение птиц. Так вот куда
меня занесло! Усталости как не бывало. Прямо с копны, как с трамплина, вскочил на коня и тронулся в путь. Оглядевшись, понял, что блукал вдоль дороги, и, взяв чуть правее ее, набрел на лесную опушку, о которой говорил мне старик. В этом месте как раз обрывалась телефонная линия. Лошадь, выходит, чуяла дорогу, а я тогда не мог понять этого...
— Все же приказ военкома выполнил?
— Так точно!

// Новая жизнь. - 1964. - 13 ноября. - рисунок