Проза

НАДЛОМ КРЫЛА

Долгие годы меня связывала дружба с одним из первых редакторов Усманской газеты Николаем Александ­ровичем Андреевым. Несмотря на преклонный возраст, он много работал творчески: занимался краеведением, го­товил к публикации свои воспоминания, рисовал и не по­рывал с журналистикой.
В одной из нейтральных газет появился мой очерк о нем. С ним я и пришел в двухэтажный особняк, чтобы по­радовать старика.
Стояла тихая, но прохладная осень 1974 года. Деревья еще полностью не сбросили свою листву, но веяло щемя­щей грустью, которая непредсказанно, но зацепит сердце и часто будет напоминать о себе
Еще в коридоре я услышал немного надтреснутый, с еле заметным гэканьем голос. По нему сразу узнал Семена Владимировича Евгенова, друга Андреева с гимназичес­ких лет, журналиста и писателя, члена правления Союза писателей СССР. В последний свой приезд в Усмань он со слезами ид глазах выпросил у меня редчайшее издание библиографического словаря русских авторов профессора Венгерова, где были фамилии Андреева и Евгенова.
Мое появление немного обескуражило Семена Влади­мировича. Оправдываясь, он пытался объяснить, что в спешке забыл словарь, отправляясь в Вешенскую к Шоло­хову по заданию правления Союза писателей с машино­писным вариантом романа "Они сражались за Родину". Предварительно переговорив по телефону с Михаилом Александровичем, который предложил встретить его и Воронеже. Евгенов заглянул в Усмаиь к другу. Я снисхо­дительно развел руками и согласился подождать возврата словаря.
Сразу зашел разговор о Шолохове. Семен Владимиро­вич поделился с нами своим общением с Михаилом Алек­сандровичем, а больше всего о закулисной возне вокруг романа "Они сражались за Родину"’
Мы засиделись глубоко за полночь. Объемистая руко­пись романа "Они сражались за Родину” составляла око­ло 640 страниц. Из рукописи торчало много листов с за­метками и вопросами, как объяснил Евгенов это заме­чания тех, кто читал ее. Он сидел во главе стола и береж­но перелистывал рукопись, останавливаясь на тех эпизо­дах романа, которые особенно волновали его. Читая нам, старался выделить наиболее яркие детали фронтовых со­бытий, той жестокой и страшной правды, которую стали рассказывать писатели-фронтовики младшего поколения.
У Андреева на фронте погибли сын и дочь. Прочитан­ные Евгеновым куски романа так волновали его, что он заплакал.
- Не напечатают. Нет, такое не напечатают. Останет­ся только то, что появилось ранее.
Отодвинув рукопись. Евгенов недовольно посмотрел на Андреева, с полной уверенностью сказал:
- Шолохов сам передаст рукопись в ЦК. С ней позна­комят самого Суслова. Я ничуть не сомневаюсь, что там, наверху, обязательно поймут, несмотря на козни недобро­желателей. Роман будет напечатан.
Прав оказался Николай Александрович. Роман “Они сражались за Родину" так и не появился отдельно истин­ной книгой в полном объеме, каким я видел его в рукопи­си.
Меня волнует судьба романа великого писателя. Зри­мо вижу объемистую рукопись и не могу представить, ку­да она исчезла? О ней написано много в разных изданиях, пишут люди, которые читали ее. Вокруг нее, как и вокруг Тихого Дома", кипят страсти, но с наименьшим накалом. Единомышленники и почитатели восхищаются остротой его мышления, жесткой правдивостью, ярким даром шо­лоховского таланта, а злопыхатели и недоброжелатели ищут чужое авторство, рыхлость текста, безликость обра­зов героев и беспомощную конструкцию композиции ро­мана “Они сражались за Родину”.
Просидев всю ночь, изредка подбадривая себя креп­ким чаем, мы так и не вздремнули. Евгенов пригласил ме­ня поехать с ним встречать Шолохова. Такая поездка по­казалась неудобной, я знал, что писатель часто болеет, но Андреев настоял и я согласился.
Мы с Евгеновым электричкой приехали в Воронеж. Семен Владимирович ходил нервно по перрону, видно, сильно волновался. Я прислонился к стене здания вокзала, волновался больше него: как отнесется Шолохов к моему появлению. К тому же я еще находился под впечатлением услышанных в доме Андреева эпизодов романа “Они сра­жались зв Родину".
Вероятно, так чувствует себя человек в ожидании чего- то, особенно, если этот человек большой, недосягаемый для тебя, писатель. И видится он, вроде бы обязательно высокою роста, могучего телосложения, обязательно с военной выправкой, и. конечно, с неразлучным блокно­том и модной авторучкой. Таким я увидел его портрет иг­риво и легко нарисованный столичной журналисткой. И в ожидании встречи он представлялся мне именно таким.
Мои мысли оборвал звонкий женский голос: Поезд "Ростов-Москва" прибывает...
Евгенов, крепко держа впереди себя громоздкий ко­ричневый портфель с рукописью шолоховского романа, прикрикнул на меня, чтобы я не отставал, и ринулся к ва­гону.
Мне стало как-то не по себе. Я уже жалел, что согла­сился на предложение Евгенова встретиться с Шолохо­вым. Стоило ли беспокоить писателя своим появлением.
Мы вошли в купе. У окошка, облокотившись о столик, немного сгорбившись, сидел человек в немного помятой кремовой рубашке с широко распахнутым воротником, и неброско накинутом на плечи темно-сером пиджаке. При нашем появлении он нервно и резко повернулся, чуть при­поднялся и подал руку, совсем просто, с хрипотцой давно курящею человека, пригласил:
- Присаживайся. Покоротаем вместе время.
Я утвердительно кивнул головой, от растерянности не зная, что сказать. Рука его костистая и холодная слабо от­ветила на мое рукопожатие. Он тяжело опустился на сиде­нье, чуть не ударившись о верхнюю полку. Его карие гла­за с желтизной широко распахнулись, горбатый нос как-то вздернулся и повис над шеткоп усов. Шолохов чуть сжался, по лицу пробежала нервная дрожь, видно, от рез­кого движения, которым причинил себе боль. Нахохлив­шийся. покашливающий, он был похож на подбитую пти­цу, которая хочет, но не может сдвинуться с моста.
Поезд прогрохотал по железнодорожному мосту через реку Воронеж. Промелькнула Дубовка, прошелестело Си- ницыно, а разговор никак не получался. Перед Углянцем Евг енов разрядил напряженную обстановку. Он с юмором рассказал о том, когда работал в редакции "Правда", пос­ле собрания в полночь провожал Надежду Аллилуеву, много шутил, рассказывал ей анекдоты.
Остался страшно доволен прогулкой с обаятельной женщиной и спокойно уснул. Утром один из сотрудников редакции спросил его: "Знашь ли вы, кого провожал и чья она жена?” Евгенов от­ветил. что не знает. И получил ответ: ”Ты провожал жену Сталина". У Евгенова моментально открылся сильный понос, он целую неделю отсиживался дома я ожидании. что его придут забирать. За ним никто не пришел, но Се­мен Владимирович уже больше не спал спокойно.
Сбивчивый рассказ Евгенова сильно рассмешил Шо­лохова. Он смеялся до слез и говорил:
- Семен, я не догадывался, что ты такой смелый. И на фронт ты не попал из-за своей смелости, отсиделся в писательской конторе.
Проезжая через станцию Усмань, Михаил Александ­рович вспомнил писателя Андрея Платонова, который рассказывал ему, что работал здесь со своим отцом. Да и в голодном 1947 году он, Платонов, приезжал в город Ус­мань, где люди, знавшие его, помогли продуктами. Вогруг взаимоотношений Шолохова и Платонова ходило и ходит мною небылиц. Михаил Александрович, вспомнив некоторые из них, с гневом отверг.
- Платонов находился в бедственном положении. Я сочувствовал ему, помогал, сколько мог. Вырвал из тюрь­мы его больного сына.
Заговорил я о судьбе казачества. особенно забайкальского, к которому принадлежат мои родственники по ма­теринской линии, в том числе Иван Афанасьевич Бунин, первый премьер правительства ДВР, повешенный белы­ми Шолохов сказал, что имеет хорошее представление о забайкальских казаках по роману Константина Седых, ко­торый прочитал при выдвижении на Сталинскую премию. Евгенов сходил к проводнику и попросил принести чай, который появился быстро на удивление нас троих. Шоло­хов съязвил, что Евгенов обладает особой силой, если он имеет опыт ухаживания за женами вождей.
Крепкий чай, как выразился сам Михаил Александро­вич, “разогрел” его, он коснулся своей любимой темы ка­зачества и хотел бы больше узнать о забайкальском каза­честве. Я пообешал переворошить все, что у меня есть на зту тему, что-то вроде рассказа написать и прислать ему. Непроизвольно разговор переключился на роман "Тихий Дон”. Я рассказал об известном “кирпиче”, первом пол­ном издании казачьей эпопеи, прочитанной в 1941 году.
Упомянул об издавшемся в довоенные годы журнале “Ли­тературный критик", где со статьей Зои Кедриной были иллюстрации широко известного в те годы художника Юрия Королькова, особенно оригинальный рисунок Ак­синьи с ведрами воды и Григория на лошади.
При упоминании фамилии Королькова Михаил Алек­сандрович буквально зажегся, приподнялся, расплескав недопитый чай. Глаза его светились блеском, морщинки расправились, загорелое лицо чуть порозовело с прили­вом крови.
Неужели сеть рисунок Королькова? — с недоумени­ем спросил он и посмотрел мне в глаза.
Я ответил утвердительно и пообещал сразу, как при­еду, прислать рисунок Юрия Королькова в Вешенскую, но Шолохов запротестовал, что письмо может затеряться, а лучше пусть привезет его Евгенов. Я согласился, а Семен Владимирович твердо заверил писателя, что после приез­да в Москву в течение двух недель постарается побывать в Усмани, так как обещал Андрееву привезти набор аква­рельных красок.
По дороге в Воронеж Евгенов меня убедительно про­сил ничего лишего не говорить Шолохову, щадить его пошатнувшееся здоровье. Заодно упомянул и о слабости писателя к своему первому иллюстратору, которого счи­тал лучшим, тот сумел глазами художника прочитать ро­ман “Тихий Дон”, глубоко проникнув в "нутро” произве­дения.
Евгенов, покопавшись в своей записной книжке, на­звал цифры изданий “Тихого Дона” на разных языках и миллионными тиражами, а я сказал, что он самый читае­мый писатель в Воронеже, Липецке и Усмани; заодно упо­мянул слова Александра Серафимовича, который назвал его орликом, но я упрямо заменил орлика на орла.
Наши доброжелательные отзывы о "Тихом Доне” оби­дели писателя. Он посуровел, стиснул зубы, прищурился, обхватив подбородок левой рукой, разминая его, потом стал разглаживать усы, рука поднялась до бровей и ла­донь поползла по массивному и высокому лбу, прильнула к волосам.
- Зачем же так. И какой я орел, если у меня крыло надломлено.
В этих словах, выдохнутых из глубины, было столько обиды, которая скопилась за долгие годы травли, зависти, преследований н унижений, которые не способен перене­сти человек. Не перенес и он, закаленный в неравной борьбе боец, получив тяжелейший удар инсульта, после которого с трудом оправился. И вот теперь мы вроде с откровенной глубоко обидели его, ненивидевшего лесть.
Он, заметив нашу неловкость, через силу заглушил обиду, попросил больше не говорить о его книгах, а луч­ше вспомнить того, кто заслуживает большего внимания, чем он, Шолохов. Назвал Ивана Бунина. Немного отки­нувшись назад, прочитал два коротких бунинских стихот­ворения и с гордостью произнес:
- Мы с Иваном Буниным степняки. Нас крепко повязали Дон с Воронежем и степи, да и вся русская равни­на. Простор такой, какого, пожалуй, и нигде нет.
Евгенов обратился ко мне, что, вроде. Бунин бывал в Усмани? Шолохов «заитереоовался. Я рассказал о том, что Бунины владели землями в Нижней Мосоловке и Пашково, где немного жила поэтесса Анна Бунина. Отец писателя, Алексей Николаевич, с семьей квартировал в У смани, где родился сын Юлий. Потом Бунины переехали в Воронеж. Там и появился на свет Иван.
Во время разговора мы не заметили, как поезд прибыл на станцию Грязи. Мне следовало возвращаться домой. Мы тепло попрощались.
С пунктуальной точностью, ровно через две недели, приехал в Усмаиь Евгенов и привез мне однотомник Шо­лохова с изображенными солдатами на суперобложке. Том открывался словами любви к Родине, дарственная надпись гласила: "Забайкальскому казаку Алексею Боро­вику. М.Шолохов. Москва. 1974 г.”
Такое обращение меня обескуражило и обидело. По­даренную книгу я не показал даже Андрееву, который на­стаивал упорно посмотреть, что написал Шолохов. Тогда я считал, что никакого отношения к забайкальскому каза­честву не имею, тем более что живу вдали от родины. Те­перь, спустя много лет, я понял, что Михаил Александро­вич двумя словами подчеркнул, что мне нужно дорожить своими корнями.
В начале 1980 года, не сработавшись с редактором, я ушел из редакции. У меня оказалась уйма времени, и я ре­шил наконец-то выполнить обещание, данное Шолохову. И. прежде чем писать рассказ о забайкальском казачестве. Я обратился к писателю с письмом. Ответ пришел быстро и с коротким известием:
“Уважаемый Алексей Захарович! М А.Шолохов с ру­кописью Вашего рассказа ознакомиться не сможет в связи с болезнью. По поручению М.А.Шолохова секретарь М Коншин. 3.04.1980 г.”
Февральским вьюжным днем я, находясь в команди­ровке, как обычно, зашел в редакцию областной газеты “Ленинское знамя”, где и узнал, что 21 февраля 1984 года в час сорок ночи Михаил Александрович Шолохов скончался.
С того печального дня минул двадцать одам год. Я ис­пытываю горечь утраты величайшего человека, оставив­шего родному русскому народу свое сердце, биение кото­рого мы ощущаем, когда читаем его книги.

Надлом крыла // Новая жизнь. - 2002. - 26 мая.