Выберите шрифт Arial Times New Roman
Интервал между символами (кернинг): Стандартный Средний Большой
Боровик Алексей
ОТЦОВСКОЕ ПОЛЕ
Рассказ
Когда Борис вышел из вагона, то с безлюдного перрона навстречу ему бросился старик в тулупе. Тулуп был длинным и тяжелым. Старик наступал на полы, падал, а затем беспомощно пытался подняться. Это ему удавалось. Достигнув цели — двери вагона, он отшвырнул чемодан в сторону. Рядом с ним вырос Борис и с обидой сказал:
— Разве можно так!?
Старик посмотрел на Бориса, смахнул набежавшую слезу и повис на шее внука, обдавая его водочным перегаром и потоком бессвязных фраз:
— Деда не узнал. Ты, Борька, того, ну сам понимаешь. Ну, как, сказать?! Ну, вобщем...
— Все понятно, дедушка. Ты уже успел хватить лишку.
— С горя, с горя, внучек. Жалко твоего отца. Ты же сам знаешь, что я непьющий. Ох, как жалко. Невмоготу. Лучше бы я помер.
Старик подхватил чемодан Бориса:
— Поехали, внучек. Дорогой обо всем поговорим.
Но дорогой ехали молча. Дед Афанасий Круглов вздыхал, натягивал вожжи да погонял мерина. Заиндевевшая грива лошади своим гребнем разрезала космы снега, плыла навстречу белой кутерьме и крутому ветру.
Борис смотрел на белый гребень мерина, на его покачивающуюся голову. Ему казалось, что он едет не по заснеженной степи, а плывет в южных широтах у берегов Антарктики, где-то в море Росса. Вот уже целый день бушует шторм. По взлохмаченным валам спичечной коробкой прыгает рыболовецкий сейнер.
Механик Борис Круглов слышит, как гудят моторы, надрывно, напрягаясь до предела. В кубрике появляется радист. Он подает механику радиограмму. В ней всего три слова: «Борис, отец умер».
Буквы прыгают, набегают друг на друга, сбиваются в кучку. И теперь, спустя несколько месяцев после радиограммы, он видит их снова. Только стоит ему закрыть глаза, как они бросаются в огневую пляску.
Перед самой Сосновкой Борис задремал. Он увидел отца. Неказистый солдат, с рукой на перевязи, стоит у их дома. На лице пробилась рыжая щетина. На груди всего две медали. Он смущенно улыбается, зовет сына:
— Иди сюда, Борис!
Борька жмется к стене, боится чужого дядю. Солдат тоже стоит в нерешительности, не может подобрать подходящие слова.
— Не бойся! Я твой папка. Подойди поближе. Смотри, какой подарок привез тебе. Губная гармошка. Настоящая.
Мальчишка смотрит на солдата. Он не похож на отца. Ведь отец, как рассказывал дед Афоня, красивый да к тому же герой. А этот и на героя не похож. У него всего две медалешки. Гармошка, конечно, хорошая штука. Такой нет ни у кого из мальчишек. Но разве стоит из-за нее менять отца на чужого дядю. Прищурившись, стараясь казаться взрослым и важным человеком, Борька произносит сердито:
— Мой папа танкист. Он у меня смелый. Ты чужой дядя. Гармошкой меня не обманешь. Уходи.
Но солдат не уходит. Он нерешительно переминается с ноги на ногу. Из сеней выбегает дед Афоня, обнимает солдата, словно оправдываясь, нерешительно произносит:
— Жена-то твоя, Прасковья, умерла...
— Когда? — выдохнул солдат.
— Три годочка минуло. Не писали. Там тебе и так горько было. Хозяйствовали вдвоем с этим партизаном. Подь сюда, Борька. Твой папанька возвратился...
Тут Бориса кто-то сильно тряхнул. Он услышал голос деда Афони:
— Слезай, приехали.
В просторном доме было уютно и чисто. Борис с удивлением спросил:
— У тебя морской порядок. Как же ты со всем управляешься?
— Вот и управляюсь. На печке лежу и подаю команды. Тут соседки мои по очереди вахту несут, как у нас на крейсере, в старорежимное время. Назначил их Ефим Куржаков. Он воевал вместе с твоим отцом, а теперь бригадирствует, не забывает про меня, старика.
Борис окинул взглядом избу. На стене в грубой, тяжелой рамке выделялась выгоревшая от времени фотография. На ней все же еще можно было рассмотреть бравого матроса на фоне гор и моря. Он стоял на палубе корабля, облокотившись на орудие. И этого бравого моряка теперь уже не узнать в дряхлом деде Афоне.
Тут же висели две фотографии в новеньких рамках. Видно, они появились недавно. На фотографиях мужчина и женщина. Глаза, нос, волосы — все было аляповато подрисовано. В них, этих людях на фотографиях, Борис с трудом узнал отца и мать.
— Кто же это их так изуродовал? —- спросил Борис.
— Да тут один приезжий фотограф, — отмахнулся дед Афоня. — Ты лучше посмотри вот это.
Старик бережно подал внуку раскрытую деревянную коробку. В ней лежали ордена Славы.
— Твой отец так и не увидел свои награды. Теперь он кавалер орденов Славы. Награды припоздали. Прислали, когда уже умер отец. Видишь, через сколько лет распознали в Москве, что он герой. Недавно генерал приезжал ко мне. Обещал отцу поставить памятник на могиле. Вот как оно получается, — со вздохом рассказывал дед Афоня.
К вечеру метель улеглась. На западе догорали последние краски заката. Дед Афоня и Борис медленно шли по заснеженной сельской улице. Их нагнала подвода. Из санок выскочил Ефим Куржаков. Глядя на деда Афоню, покачал головой, шутливо простонал:
— Ай, да старый хитрец. Привез внука, а меня не позвал. Ну да ладно. Я на тебя не в обиде. Садитесь, подвезу до кладбища.
Вороной рванул с места так, что обдал деда Афоню комьями снега. Старик недовольно поморщился.
— Ух, и непутевая скотеляка у тебя, Ефим. Зараз оформи ее на колбасу. Колхозу и тебе будет прибыльно. Колхоз деньги получит сполна, а ты моциклет с тележкой, — ворчал дед Афоня.
— Нельзя, дедушка Афанасий. Воронко мне верно служит шестой год. В любую непогоду увезет хоть на край света.
Сразу за Сосновкой под пухлым снегом спряталось кладбище. Одной стороной оно прижалось к лесу, а другой — выходило на отутюженный метелями огромный холст льняного полотна, приготовленный художником-монументалистом для работы над картиной.
Проваливаясь в глубокие сугробы, дед Афоня, Ефим Куржаков и Борис добрались до самой последней могилы. Над холмиком возвышался острый шпиль деревянного обелиска. Из-под снега виднелись верхушки венков. Ефим Куржаков бережно приподнял их, стряхнул снег, поставил венки к обелиску. На алой ленте одного из них горели золотом буквы: «Солдату Степану Круглову от генерала Крутилина».
Борис разгреб снег, опустился на колени перед могилой. Волной нахлынули воспоминания, но, как ни
странно, он не мог зримо увидеть отца таким, каким был тот в жизни. Сейчас он многое отдал бы за то, чтобы хоть раз, всего лишь на одно короткое мгновение взглянуть в его лицо, ощутить взгляд его карих, чуточку насмешливых глаз.
Отец! Сын не всегда дорожил именем твоим. Не всегда прислушивался к мнению твоему, а иногда и обижал тебя. Тогда все казалось ему, сыну, обычным. Ведь он не чувствовал острой отцовской боли.
Сына звала и манила своя дальняя дорога. Она вела его в чужие страны и холодные моря. Ведь он любил соленый ветер, пропитанный запахом прогорклых водорослей, шаткую палубу корабля, а не тихие сельские улицы, выбегающие в поля, где спелая рожь жадно глотает медвяный запах цветущего клевера, где с криком с блюдец озер срываются перепуганные утки.
И теперь, возвратившись из дальнего плавания, сын пришел на свидание к отцу. Он пришел не в отцовский дом, а к его могиле. Пришел не летом, когда мать-земля отдает сок свой всему живому, а зимним вечером, когда стынут снега и мороз рвет кору на молодых деревьях.
Весь этот поток мыслей обрушился на Бориса. Он лежал на могиле отца, уткнувшись в холодную землю. Его душили рыдания. Ему хотелось поплакать, как в детстве, но он не мог. Не было слез.
— Хватит, Борька. Простудиться могешь, — говорит дед Афоня, поднимая Бориса. — Ну вставай же, кому говорю. Видишь, и я плачу.
— Крепись, Борис. Твой отец был сильным человеком. Не зря его до сих пор любит генерал Крутилин, — успокаивая Бориса, бригадир поднял его и крепко обнял. — Смотри. Вот оно, отцовское поле. На него Степан вывел первый трактор «Фордзон». Сразу, после войны, не оправившись от ран, пахал и сеял здесь. Отсюда его увез я после сердечного приступа. Вон там, на меже, Степан попросил меня приподнять его и снять шапку. Смотрит на поле, а у самого по лицу слезы катятся. Впервые видел у него я эти слезы. Видать, чувствовал он, что уже больше не вернется. Чем ему понравилась здешняя земля? Тут у нас самые трудные участки для обработки. Трактористы сюда шли с неохотой. А Степан всегда крутился здесь. И управлялся раньше других. Обработает землю — одно загляденье. Меня просил передать тебе, чтобы ты не забывал его поле, отцовское...
На дубах крепко держалась прошлогодняя листва. На ней искрился снег. Зина ударила лыжной палкой по дереву. На Бориса обрушилась целая снежная лавина. За воротник по спине потекла холодная вода. Борис недовольно поморщился, с неохотой выдавил сквозь смех:
— Не надоело тебе детством заниматься? Заболею — отвечать придется.
— Тоже мне моряк. Не моряк, а хлюпик. Попала на шею капля — и заныл. Перевелись настоящие мужчины, — в тон Борису шутливо ответила Зина и, отталкиваясь палками, стала прокладывать лыжню.
Борис прижался спиной к стволу старого дуба. Он следил за Зиной. Вот она свернула в густой сосняк. В просветах между стволами мелькал ее красный свитер. До него доносился скрип снега и смех девушки. Скоро она скрылась из виду.
...О приезде Бориса Зина узнала от деда Афони. Он нанес визит семье Ивняковых и, конечно, вроде вскользь похвастался теплой курткой, которую привез ему внук.
Встретились они в этот же день. Зина надела лыжный костюм, поверх куртки натянула красный свитер и, схватив деда Афоню за руку, вытащила его на улицу Она вела старика по улице, а соседи льнули к окнам, вроде случайно выходили поглазеть на неравную пару.
Дед Афоня, важно подняв голову, не отвечая на приветствия соседок, которые вели присмотр за его домом, важно шествовал с Зиной. Наблюдал за этой сценой и Борис. Он слышал, как Варька Журавлева, девка-засиделка, всем всегда недовольная, злословила на всю улицу:
— Вот так старый гусь. Видать, с ума спятил, если такую кралю отхватил. Эх ты, дырявый сундук, неужели ты взаправду думаешь жениться на такой крале? Да ты ей в подметки не годишься.
Дед Афоня остановился, смерил Варьку презрительным взглядом, поднялся на носочки и поцеловал зардевшуюся Зину в щеку, а затем отрезал:
— Женюсь бесповоротно. Только не на тебе. В подметки Зиночке, конечно, не гожусь, а в мужья вполне сойду. Заруби себе на носу. А ты так и засохнешь в девках.
Уже в избе Борис смеялся до слез над тем, что увидел. А дед Афоня все продолжал ухаживать за Зиной. Он поставил на стол тарелку с золотистыми лимонами, нарезал ломтиками ананас и в завершение всего налил фужер мускату.
— Все это принадлежит ему, — указал дед Афоня на Бориса. — Но угощаю тебя я.
— Смотри мне, дедушка, а то стану ревновать, — перебарывая смех, произнес Борис.
— Вот и хорошо. За ревность наказую тебя, как внука, поднявшего голос супротив деда. Поухаживай за нами, негодник. Угощай нас...
Теперь Борис бежал размашисто по лыжне, проложенной Зиной. Он тепло думал о своем деде: «Как легко жить на земле, когда есть такой человек, как дедушка Афоня. С ним любое горе легко перенести. Какой он все же добрый».
И, словно разгадав мысли, Зина с притворной усмешкой сказала ему:
— Ага, бросил меня. Не нужен Ты мне. Выйду замуж за дедушку Афоню.
Зимнее солнце стало быстро падать к горизонту. От деревьев легли длинные тени. Борис и Зина стояли молча, прислушиваясь к лесным шорохам. Где- то в сосновом бору, в самой его глубине, прошло стадо кабанов. Борис узнал их по визгу поросят.
На поляну выбежал лосенок. На какое-то мгновение он застыл, подняв вверх голову. И в этот самый момент раздался глухой взрыв, а затем треск разорванной ткани. У лосенка с испуга даже подкосились передние ноги, но он быстро переборол страх, подпрыгнул, взбил снежную пыль и скрылся в лесу.
А в свинцовом небе, следом за уходящим солнцем, серебристой сигарой летел самолет. Он нарушил тишину дремавшего леса, перепугал его обитателей и спокойно продолжал будоражить окрестность раскатами глухого грома.
Лыжники шли рядом. Узкая дорога вывела их к кладбищу. Зина наломала пушистых и пахучих сосновых веток, подошла к могиле Степана Круглова, бережно положила их рядом с венками и прошептала:
— Спи... папа. Ведь ты теперь и мой отец. Правда?
Кругом было тихо. Сгущались запоздавшие сумерки. Зине стало жутко. Она подбежала к Борису и сказала:
— Боря, обними меня. Скажи, о чем ты думаешь?
— Об отце. Смотрю на его поле...
— Ты останешься в Сосновке?
— Не знаю. Еще не задумывался.
— Останься. Ведь здесь так хорошо.
— А ты?
— И я. С тобой. Навсегда. Хорошо?
Борис не ответил. Он крепко сжал ее руку.
На холодный небосвод выплыл латунный круг луны. Поле вспыхнуло, загорелось, засветилось отблесками, похожими на языки пламени стеариновых свечей. Оно провожало детей Крестьянина Степана Круглова. А навстречу им бежали уличные электрические огни Сосновки. Они укрывались в оранжевые шары, скатанные из пуха. Над ними, провисая, сгущался воздух, высевая на землю серебристую пыль.
— Постоим еще, Зина.
Они сделали несколько шагов назад. Поле Степана Круглова ожило. По нему, словно качаясь, плыла поземка. Оно дышало, спало крепким сном, набираясь сил к своему пробуждению.